Я не был, разумеется, настолько наивен, чтобы ждать от моего приятеля, человека вполне современного, столичного, притом, конечно, увлеченного своей профессией и преуспевшего в ней, каких-то повышенных переживаний по поводу случившегося. Тем интереснее было сопоставление; в истории этой мерещился скрытый смысл; во всяком случае, хотелось докопаться, что же там в действительности с этим сложившимся, как гармошка, домом и как ведем себя мы сегодняшние в такой ситуации.
Положение московского гостя, “персоны”, в каком-то смысле, конечно, осложняло жизнь. С другой стороны, без звонка из Москвы мне бы не попасть даже в здешнюю унылую гостиницу. Но нетрудно себе представить, как смотрится в таком вот городе без тротуаров некто из недосягаемого столичного далека, да еще из кинематографа, наверняка знаменитость – и если не с Пушкиным на дружеской ноге, как некогда общий.наш предшественник Хлестаков, то уж с Гурченко по крайней мере коротко знаком, а может, и в правительство вхож.
Ивана Александровича вспоминал я все эти дни, нахожу сейчас даже строчку в дневнике: “Комплекс Хлестакова. Принимают за кого-то, кем я не являюсь. Изображаю кого-то другого. Это не я”.
Дальше так: “Но, может быть, и они – это не они, когда встречаются со мною – государственным человеком из Москвы”.
В день накануне отъезда меня должен принять “первый” – так заранее намечено, назначен даже час – десять утра. Вежливо предупредили: желательно быть при галстуке, такие порядки. Да я уж и сам заметил, побывав в здешних учреждениях. Все как в больших столицах, даже, пожалуй, построже.
“Первый”, то есть первый секретарь горкома партии, человек известный, где-то я о нем даже читал. Прославился он как раз борьбой с именитыми проектировщиками – писал в “Правду”, в ЦК, отстаивая интересы города. И через голову Ростовского обкома, своего начальства, вот что любопытно.
Тягливый Александр Егорович – мужик лет пятидесяти, с лицом и пластикой соответственно должности – встает из-за массивного стола, пересаживается за столик, приставленный перпендикулярно, поближе к гостю, напротив. Это, как известно, знак уважения. Дальше по всем правилам должна войти буфетчица в наколке с чашками, заварным чайником и баранками. Так оно и происходит. Ритуал отработан сверху донизу. Оба мы в галстуках. Вся страна в галстуках. И в этом единообразии, если хотите, крепость системы. Падают дома, но в галстуках все. А кто знает, сколько бы их обрушилось, сложилось гармошкой, если бы не этот жесткий каркас.
Лицо секретаря горкома – это не выдумка писателей, не штамп советских кинофильмов, где наши начальники похожи физиономиями один на другого. Физиономии эти созданы самой жизнью в процессе селекции. Вы можете быть семи пядей во лбу и самым что ни на есть карьеристом, но ни за что не пробьетесь на руководящий пост, если не вышли лицом, осанкой, хорошо б еще и ростом, то есть не являете собой типаж, легко угадываемый, как я уже намекнул, кинорежиссерами, вернее даже их ассистентами, поднаторевшими в своем деле.
Александр Егорович, сидящий насупротив меня за столиком, представлял собой в этом смысле почти идеальный образец; уверен, что ассистенты выбрали бы его одного из тысячи на роль такого плана.
Речь его представляла странную смесь простоязычия с обязательным южнорусским “г” и вполне книжных оборотов, как, например, “демографическая ситуация”, или “допустимый минимум”, или “оптимальный вариант”. При этом он пересыпал свои фразы одним и тем же речением “будем говорить”, употребляя его вместо “так сказать”.
Говорил же он, в общем, дельные вещи – пока касалось строительных и других производственных дел. Тут он был в курсе. Меня даже удивила откровенность, с какой он нападал на московское и областное руководство, повинное в тех безобразиях, которые здесь, на месте, приходится расхлебывать. Знаю ли я, например, что даже на Атоммаше, в главном цехе, как только краны оказались под нагрузкой, так сразу просели стены, сдвинулись перекрытия.
Пьем чай с сушками. Александр Егорович показывает мне генеральный план города. Для этого с места вставать не надо: вот он, план – рельефная карта во всю стену. Замкнутые ячейки микрорайонов. Большинство уже построено.
Я говорю, что мне, признаться, больше по душе наши традиционные российские города – с главной улицей, площадью. Театр, гостиница, ратуша с часами.
– Ну нет,- отвечает Александр Егорович.- Тут вы не правы. Ведь это как раз и есть наш замысел,- он кивает на карту.- Вот почему, скажите, в деревне нравственность выше, чем в больших городах? А потому, что люди друг друга знают, каждый у каждого на виду! Вот это и есть наш принцип, учитывая, что народ съезжается из разных мест. Глядишь, и перезнакомились у себя в микрорайоне. И легче будет, к примеру, идеологическую работу вести по месту жительства, как нас сейчас призывают. Оптимальный вариант!
Молчу.
Он продолжает:
– Я вообще, если хотите знать, за разумную регламентацию частной жизни граждан. Скажем, вот сейчас – как у нас происходит? Пришел ребенок из школы, садится за уроки. Посмотрел в окно – а там другие дети играют в футбол. Он у вас и уроков толком не сделает, и в футбол не поиграет. А я за то, чтобы в городе был единый час приготовления уроков. Ну, скажем, с полвторого до трех. В три – обед. А, скажем, с четырех до шести – время спортивных мероприятий. Тут как раз и родители с работы подоспели, могут побыть с детьми – погулять, позаниматься. Представляете, весь город в одно время готовит уроки. И кругом – тишина!
Слушаю и молчу. Потом вспоминаю: где-то что-то подобное читал… Щедрин?
Никакого представления о личной свободе. Этого как бы и нет вовсе. Воспитание по месту жительства.
Он – искренен. Он по-своему романтик. Наверняка честен, не ворует. Работает семь дней в неделю. Вот и сегодня – воскресенье ведь, а он с утра на месте. И весь аппарат тут же. Мало того, что при галстуках, а женщины в жакетах, еще и по имени-отчеству друг с другом, если даже на “ты” – все равно…
Прощаемся. Ухожу.
Обедать негде: свадьбы. У почты, у междугородного автомата, группа мужчин-армян. Это “химики”, я уже знаю. То есть осужденные, отбывающие свой срок на стройках, на “химии”.
А вот и сама химия: стало пасмурно, и, как всегда перед дождем, тянет с химкомбината…
История с рухнувшим домом в конце концов воплотилась в сценарий. Написан он был год спустя, еще через год-полтора поставлен на “Ленфильме”; назывался – “Знаю только я”; успеха нам с режиссером не принес. Режиссер, Карен Геворкян, человек талантливый, на этот раз, я думаю, ошибся в актерах, а может быть, и в сценарии тоже; что-то он там не угадал. Но и сам сценарий был скорее всего обманчив. Герой, благополучный архитектор, едет в отпуск на юг, по дороге – этот туннель с могилой инженера, после чего в жизни героя происходит похожая ситуация – профессиональная ошибка и острая реакция на нее. Человек терзается, взыскует истины, встречается с одним, другим, третьим, но после встреч остаются лишь новые вопросы.
2 коммента
Спасибо. Сейчас я ищу сценариста. Мой собственный сценарий хорош, но я не умею его раскручивать. Агент или такой сценарист, который продвинет заглохшее дело. Тема – каббала, Галилея, 16 век, личности каббалистов и их драмы. Я Эстер Кей.
А почему вы решили, что ваш сценарий хорош? Открою вам большую тайну: действительно хорошие сценарии не надо расскручивать. Они это делают сами.