Анатолий Гребнев. “Записки последнего сценариста”

“Возьмите в руки, родная моя, глобус (эс) голубой! И путешествуйте карандашом, огибая рябой прибой!” Ах, как он читал! Вот это “эс”, заключенное в скобки, было его открытием. Оно означало паузу, цезуру, пропущенный слог вопреки правилам силлабо-тонического стиха. Чтец задерживал голос: “глобус” – пауза – и затем: “голубой”… Не знаю, убедителен ли пример, но, прошу поверить, мы немели от удовольствия, слушая нашего мэтра, и, кстати, никого не шокировало, когда он проговаривался между прочим, что вслед за Пушкиным реформировал русский стих. Так, к слову, впроброс: “У Пушкина и у меня…” Скромностью поэты не страдают, она им, пожалуй, и ни к чему, в данном же случае, как знать, может, он и не преувеличивал свою заслугу перед русским стихом. Впрочем, пусть об этом судят знатоки.

Был он крупной личностью, разумеется. Я еще застал этих крупных людей, эти личности, имена – в литературе, кинематографе, театре, всюду. Сейчас таких раз-два и обчелся, что случилось? Это были, может быть, иногда и мифы, нами же, простыми смертными, сотворенные, но где такие сейчас? И ведь не сказать, что земля оскудела талантами, а уж если поставить рядом какого-нибудь крупного, скажем, режиссера или драматурга той эпохи и нынешних (обойдусь без имен), то наш теперешний не уступает ему в таланте, даром что без харизмы. Но почему-то, предположим, Герасимов крупная фигура, а имярек, ничем не хуже, как режиссер, таковою не является. За тем шли толпы и затихал зал, стоило ему подойти к микрофону, а нынче кто заставит себя слушать? Те были, как правило, образованнее нынешних. И они, видимо, прямо наследовали культуру прошлого, успев получить ее еще из хороших рук, чего нельзя сказать о нас. И роль их в государстве, мера внушенного к ним почтения, пьедестал, были, вероятно особыми.

Другое дело, что они уж очень по-разному и не всегда под стать своему росту и масштабу оказали себя на разных изломах своей эпохи. Ох уж эти крупные личности, что-то стало с ними случаться, едва грянула первая оттепель, появился какой никакой выбор – теперь-то, казалось, явлено будет такое, что раньше было под спудом. И что же там оказалось, что было явлено? Так ли уж были они мудры и крупны? Или вдруг для чего-то приделали к своим жизням совсем другое продолжение, все равно что к туловищу одного человека голову другого. Среди тех, кто пришел клеймить провинившегося Пастернака в 1958-м, на этом позорном собрании в тогдашнем Доме кино на Воровского, имена людей, которых вот уж никак не должно было, не могло там быть, а ведь были же, а иные и выступали.

Учитель наш Илья Львович, Илья, как мы его называли за глаза, вождь конструктивистов, друг и оппонент Маяковского (“Маякоша, любимый враг мой!”), путешественник и воин, участник эпопеи “Челюскина” в начале 30-х и обороны Кавказа в 42-м,- тоже, увы, отметился в пастернаковской истории, и не то чтобы не посмел поднять голос против, но еще и напечатал стихи – и какие, и где: в “Огоньке” у Софронова! – с грозным обращением: “А вы, поэт, обласканный врагом!”, с упоминаньем о “славе Герострата” – в общем, по полной программе, как сказали бы теперь. И это, заметьте, в 58-м, когда страхи, казалось бы, остались позади, прошел XX съезд, не сажали,- вот ведь где загадка!

“Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон…” Увы, при всем своем даровании, при всей осанке кумир наш страдал – и это вспомнилось в те дни,- страдал по неполученной Сталинской премии, завидуя счастливчикам и баловням, которые, как Симонов или Михалков, навесили на грудь по полдесятку медалей. Что ему эти премии, а ведь как страдал! И до чего же ему всю жизнь не везло с властями. В годы войны его патриотическое стихотворение “России”, сильное и красивое до сих пор, попалось на глаза Сталину, кажется, в “Комсомолке” или “Известиях”, и последовал грубый окрик в “Правде”. Не понравилось, не подошло… Уже в году 50-м он вдруг придумал какой-то “социалистический романтизм” – уж, казалось бы, чего лучше,- и опять “не попал”: теперь его одернул Фадеев, обвинив в ревизии основ… Потом он, видимо, опять захотел понравиться и на этот раз принес в жертву собственные ранее написанные стихи: открываешь последние сборники и диву даешься: все перекорежено – отредактировано, приглажено самим автором. Ты помнил наизусть: “Я мечтаю о дружбе изуверской,/ Потрясающей, как слово клятва”. Теперь: “Я мечтаю о пламенной дружбе”. И так на каждой странице! И беда еще в том,- мы когда-то говорили об этом с Борисом Слуцким, он был в комиссии по наследию,- что это как бы прижизненная редакция самого автора и, значит, так уже и останется навсегда.

Стихи в “Огоньке” были, конечно же, замечены. Появилась – ходила в устной передаче – чья-то злая эпиграмма со строкою в эпиграфе из самого Сельвинского: “И всех учителей моих от Пушкина до Пастернака” – из того нашумевшего стихотворения “России”, написанного в войну. Эпиграмма такая:

Всё позади – и слава, и опала,

Остались зависть и тупая злость.

Когда толпа Учителя распяла,

Явились вы, чтоб вбить свой первый гвоздь.

Неужели тут и впрямь зависть – самое простое и понятное из человеческих чувств, гадали мы в те дни. Или все-таки тщеславие, столь всем нам знакомое, и тогда оно не так безобидно, как кажется. “Пока не требует поэта…” – тут все правильно у Пушкина: “всех ничтожней он”. А когда потребует? “Душа поэта встрепенется, как пробудившийся орел”. Так ли это? Встрепенется ли? Не погибла?

Все это еще предисловие. Сюжет впереди.

…Году в 1961-м в Переделкине, в Доме творчества, мы с моим другом Михаилом Львовским стояли однажды у телефонной будки, в то время единственной, кажется, на весь поселок, и вдруг услышали: “Ну что, голубчики?”, обращенное сразу к обоим. Обернулись и увидели Сельвинского.

– Ну что, голубчики? Вижу вас здесь уже не первый раз! Нет, чтоб зайти проведать старика. А я ведь тут болел…

Мы стали что-то лепетать в ответ. Миша Львовский тоже ведь когда-то был у Сельвинского в семинаре. Неблагодарные ученики. Разумеется, обещали зайти, благо дача рядом. И зашли, как обещали, в тот же день.

Мастер наш был так же вальяжен и значителен, и мало изменился с возрастом, и полон планов, и, конечно, читал нам свои стихи – на этот раз сцену из очередной трагедии. Так мы мило сидели у него наверху, и вдруг мой Миша Львовский, черт его дернул, возьми и скажи:

– Илья Львович, тут среди ваших учеников самые разные толки по поводу этих ваших стихов в “Огоньке”. Как бы вы сами их объяснили?

Напрасно я наступал ему на ногу – он взял и сказал все это, и мне уже чудился сердечный приступ у нашего мастера, недавно перенесшего инфаркт. Что за хамство – прийти к человеку в дом и донимать его такими речами. Могли бы в конце концов и не приходить.

Но мастер хвататься за сердце не стал. Он окинул нас обоих проницательным взглядом и изрек:

– Ну, ребята! Миша, Толя! Но вы-то неглупые люди – неужели не поняли?

– Не поняли,- тупо признался Миша.