Анатолий Гребнев. “Записки последнего сценариста”

Статья была подписана неизвестным именем, что также настораживало. Это мог быть некто даже знакомый, скрывшийся за псевдонимом. Впрочем, имя автора в таких случаях не имело значения. Важно было название газеты. Одно дело, если это “Правда”, другое, скажем, “Советская культура”. Тут была своя твердая иерархия: “Правда” могла “поправить” “Советскую культуру” (это так и называлось – “поправить”), но никак не наоборот. Так вот, в данном случае это была “Ленинградская правда”.

Надо было видеть в тот вечер нашего Г. А. Он был вне себя. Я, как и подобает гостю, пытался его успокоить – все напрасно, он стоял на своем.

– Ну кто это прочтет! – говорил я.

– Прочтут, кому надо,- отвечал он мрачно.

– Какая-то там “Ленинградская правда”, подумаешь!

На это он сказал, цедя слова, с леденящим сарказмом уже в мой адрес, как оппонента:

– Мы живем в Ленинграде, мой дорогой!

Дискуссия на этом не закончилась. Заговорили о ленинградском обкоме. Это все, конечно же, их происки – обкома и лично Романова против него, Товстоногова, и его театра.

– Они меня не любят! – заключил он со страстью.

И тут не откажу себе в удовольствии процитировать свой тогдашний ответ, как мне показалось, уместный. Я спросил:

– А вы их любите?

Личное. Году в 75-м довелось мне узнать Георгия Александровича с новой, уже, так сказать, деловой стороны. До сих пор нас связывали отношения “старинной дружбы” (храню буклет с его дарственной надписью, где именно так и сказано), тот род отношений, когда люди, бывает, не видят друг друга месяцы, а то и годы, а встречаются – будто расстались только вчера. А тут, я имею в виду 75-й год, случилось мне оказаться – к сожалению, ненадолго – автором пьесы, репетируемой в БДТ. Было это, разумеется, его инициативой. Дина Шварц, бессменный завлит Товстоногова, его правая рука на протяжении всех ленинградских лет, показала мне стенд с фотографиями в актерском фойе – здесь были все авторы пьес, поставленных в театре. “Вот и тебя мы скоро сюда поместим”,- пообещала Дина Морисовна к великому моему удовольствию.

До той поры мои профессиональные занятия как бы не принимались в расчет в наших дружеских встречах и разговорах. Г. А. время от времени рассказывал мне о братьях драматургах – как один его обхаживал, пока не выяснялось, что Г. А. не будет ставить его пьесу, а другой просил “посмотреть” сына на предмет поступления на актерский курс и “сказать честно”, а когда Г. А. сказал честно, тот перестал с ним здороваться, и т. д. При этих рассказах подразумевалось, что сам я как бы не принадлежу к этому цеху. Где-то что-то в кино, какие-то съемки в Ленинграде. Меня всегда удивляло, как разобщены эти два мира – театр и кинематограф; даже актеры, одни и те же, смотрятся как разные люди там и здесь. “Вот Женя у кого-то там снимается на “Мосфильме”…”

И так случилось, что Женя, Евгений Алексеевич, принес с “Ленфильма” сценарий, в котором ему предложили попробоваться на главную роль – “Дневник директора школы”; сценарий попал в руки Г. А.; тот, по свидетельству Евгения Алексеевича, читал его вслух домашним, загорелся идеей постановки на сцене, тут же придумал решение, по-моему, замечательное – и пошла работа. Когда я через какое-то время принес пьесу, сделанную по сценарию, как мы и договаривались, Г. А. ее неожиданно забраковал, заявив, что никакой пьесы не нужно, зря я трудился, ставить он будет именно сценарий, с таким расчетом и задумано оформление: площадка в центре зала, кресла зрителей вокруг, то есть мера условности скорее кинематографическая, все натурально, актеры совсем рядом. Если этот принцип даже не изобретение самого Г. А. (нечто подобное я видел в Варшаве – “Месяц в деревне” в постановке Ханушкевича, правда, было это позднее), то все равно в данном случае, применительно к моему “Дневнику”, придумано было как нельзя лучше. Я еще раз убедился в этом, увидев макет, сделанный Эдуардом Кочергиным.

В эти месяцы я узнал, как мне кажется, другого Г. А. “Старинная дружба” – хорошо, но дело есть дело, и тут уж, извините, никаких сантиментов.

– Толя,- встретил он меня однажды (называл он меня по имени, я его, как старшего, Георгием Александровичем; за глаза, конечно, Гогой, как и все),- скажите, пожалуйста, что это за история, будто бы вы отдали пьесу в Театр Маяковского?

– Первый раз слышу. Маяковского? Почему вдруг? – удивился я искренне.

– Это вас надо спросить – почему! – отвечал он прокурорским тоном.

Мне оставалось только оправдываться неуклюже, как без вины виноватому:

– Не имею представления. Как она могла туда попасть?

– Не иначе – по воздуху,- продолжал он в том же духе.- Вспомните, кому вы давали экземпляр.

Я что-то пролепетал по поводу журнала “Театр”, где имел неосторожность, собственно, по их же просьбе, показать рукопись.

– Ну вот,- промолвил он.- Все понятно. Так вот, учтите, если пьеса ваша где-то вдруг появится, то мы ведь можем и потерять к ней интерес.

Почему я в тот момент не ответил надлежащим образом на эту угрозу? Не сообразил, не нашелся? Это уж потом, в гостинице, наедине с самим собой, корил себя за это и придумывал остроумные варианты ответной речи.

Увы, дело кончилось гораздо раньше, чем “обещал” Г. А. В начале нового сезона, осенью, театр анонсировал предстоящие премьеры и среди них “Рассказ от первого лица” (так называлось теперь мое сочинение). Директора театра неожиданно пригласили в обком и уведомили, что сценарий “Дневник директора школы” признан идейно несостоятельным, а стало быть, и пьеса, как бы она теперь ни называлась, не может быть украшением такого театра, как БДТ.

Этого оказалось достаточно. Добрейшая Дина Морисовна так и не удостоила меня обещанной чести, что тут поделаешь.

– Вы должны нас понять,- сказал мне при встрече Г. А.- Нет больше сил с ними бороться.

Больше к этой теме мы не возвращались. Как отрезало. Однажды он спросил только, как сыграл в фильме Олег Борисов, интересуясь, видимо, артистом своего театра в первую очередь.

“Старинная дружба” продолжалась, снова становясь бескорыстной.

Иногда, особенно в последние годы, меня, если уж совсем честно, обижало его равнодушие. Обида странным образом прорезывалась уже “после всего”, постфактум, когда, вернувшись от него, я ловил себя на мысли, что за весь вечер, в течение всей нашей беседы, как всегда, прекрасной, не было спрошено обо мне самом – о делах, семье, о чем еще спрашивают друг друга действительно старинные друзья. Обычно этот пробел в разговоре пыталась восполнить чуткая Нателла Александровна, Додо. Я в таких случаях старался отвечать кратко, помня знаменитый анекдот о зануде (“это тот, кто на вопрос “как живешь?” начинает подробно рассказывать”). И это было нормально. Г. А. вежливо слушал. По-видимому, то, что ему нужно было знать обо мне, он знал, и этого было ему довольно, праздных же вопросов он не любил.