Анатолий Гребнев. “Записки последнего сценариста”

При том, что никто не лишал его ни работы на студии, где был он царь и бог, ни заслуженной славы мастера. Ну, может, чуть потускнели регалии так это ведь и у всех нас, “заслуженных” и лауреатов советской эпохи. Так что же еще? Профессия его, к слову сказать, никогда не была легкой, он вкалывал на съемочной площадке и в зной, и в стужу, как и любой из его коллег. И как любой – с заслугами или нет, без разницы – не был убережен от идиотских поправок, от загадочных “дач”, где смотрели фильмы и откуда каждую минуту мог последовать “звонок”. Так что же? Чем его так уж достали эти проклятые спецслужбы западных стран?

Лишили “секретарства”? И только-то?

Это сегодня трудно понять непосвященному. Эти драмы, эти страсти как с той, так и с другой стороны.

Я должен об этом написать.

Пятый съезд начинался, как Четвертый. Как и все предыдущие, как все аналогичные съезды, будь то писателей или композиторов, архитекторов или художников. В Большом Кремлевском дворце, с членами Политбюро в президиуме, точнее, над президиумом, за его спинами, в ложах; с бурными аплодисментами и прочими надлежащими атрибутами, включая чемоданчики-кейсы, пахнущие искусственной кожей, и в них аккуратные папочки в глянцевых обложках, а там отпечатанные списки, за которые нужно только поднять руку. Все, как всегда. С одним только отличием, одной малостью, на которую никто, казалось, не обратил внимания: несколько человек из президиума, главные лица Союза, включая самого докладчика, не имели делегатских мандатов. То есть не были избраны на съезд. Не прошли на выборах.

Как такое могло случиться? До сих пор проходили все, кто должен был пройти; кому полагалось. Существовала годами отработанная механика: нужно избрать, допустим, 29 человек – предлагаются 29 кандидатур. Вы хотите еще кого-то предложить? Пожалуйста! Скажите только – вместо кого!.. Тут предлагающий, как правило, тушуется: кому охота наживать себе врагов. “Вместо кого”? Да ни вместо кого!

О том, чтобы добавить в список 30-го, 31-го и так далее – кто больше наберет голосов, тот и прошел,- не было и речи. Это что-то из эпохи комсомольских собраний нашей молодости. Другие времена.

Так вот, нашлись смутьяны, возмутители спокойствия, настроившие зал таким образом, чтобы кого-то непременно прокатить. Разбавили список лишними фамилиями, а мест, как уже сказано, 29, и в итоге за чертою, то есть без мандатов, остаются раз те, на кого делало ставку начальство. Так было на собрании у критиков – они-то первые и начали; потом у режиссеров и операторов и наконец у актеров. Только драматурги почему-то не стали поднимать смуты, сознательные люди. Опустили бюллетени, не глядя, и пошли в буфет.

У критиков остались без мандатов главные редакторы “Советского экрана” и “Искусства кино”, ректор ВГИКа, директор НИИ киноискусства, Баскаковского, как его называли, института, а именно сам Баскаков, и так далее. На собрании у режиссеров, самом многолюдном и бурном, до двух ночи, набрасывали выкриками из зала столько новых фамилий-кандидатур, одну за другой, что заготовленный список уже заведомо трещал по швам. Напрасно председательствующий призывал остановиться, это только подливало масла в огонь. Сам он сгоряча снял свою кандидатуру, но самоотвод не приняли. А потом дружно повычеркивали в бюллетенях. Как и многих других. Всю верхушку Союза. Зал разгулялся, что тут скажешь.

До съезда оставался месяц.

13 мая 1986 года в Кремле, как я уже говорил, при большом стечении народа, с делегатами в зале, гостями и прессой на балконе, членами Политбюро во главе с Горбачевым в ложах, объявлено было открытие V съезда кинематографистов СССР: ленинградский режиссер Иосиф Хейфиц, по праву старейшего, как и полагалось по ритуалу, взошел на трибуну для вступительной речи.

Он мне позже рассказывал, как перед самым выходом на подиум, там, в кулуарах, оказался рядом с Горбачевым, и тот, познакомившись, спросил его с юмором: “Вы-то хоть делегат съезда?” – “Да”,- скромно ответил Иосиф Ефимович. Имелось в виду, что другие – не делегаты. Горбачев улыбался. Похоже, он отнесся к происшедшему, как к курьезу, не видя большой разницы, кто там у них делегат, а кто нет.

Это – Горбачев, хитрый политик. Что же сказать о наших недальновидных лидерах, абсолютно не ждавших подвоха. Неделегаты спокойно расселись за столом президиума, как привыкли. В папочках под глянцевой обложкой значились их имена, и съезд безропотно проголосовал “за”, подняв мандаты.

Странно: никто из них – ни Горбачев у себя наверху, ни сами они, только что занявшие места в президиуме, как ни в чем не бывало,- никто не посчитал, что брошен вызов залу. Подумаешь, какое дело: с мандатами или без – вот они мы. На тех же местах те же лица.

И заметим еще: ни в ком из них не взыграла даже простая обида за то, как с ними обошлись. Нет чтобы хлопнуть дверью: не выбрали – ну и катитесь к такой-то матери с этим вашим съездом! Так нет же – пришли и сели.

Что это? Оплошность? Беспечность? Наплевательство? Если так, то обошлось оно им очень дорого. Зал принял вызов.

Но это не было ни оплошностью, ни ошибкой благодушия, ни даже наплевательством наконец. То есть, может быть, и тем, и другим, и третьим, но вследствие одной главной причины – всего прежнего опыта и уклада жизни и веры в то, что уклад этот вечен.

Если бы люди эти думали по-другому… тогда это были бы не они.

Кого тут персонально можно укорить? Так жили, наверное, мы все.

Начиналась другая эпоха. Этого еще никто не знал, ну разве что ЦРУ.

А на съезде в тот день, 13-го мая, все пошло своим чередом.

Почему люди выступают? Что за такая сила выталкивает человека на трибуну в нетерпенье сказать что-то именно сейчас и всем? Я не говорю о политических митингах, с этим как раз все ясно. Но наши профессиональные сборища – съезды или еще пленумы, как они у нас называются, секретариаты, симпозиумы и т. п.- почему и здесь столько ораторов, что им всем нужно? Какой прок от их выступлений?

На собраниях, которые я помню и где, случалось, тоже выступал (о чем всегда почему-то потом жалел, но – потом, постфактум) не вырабатывалось никаких реальных программ и решений, которые затем проводились бы в жизнь, и все это знали – и тем не менее “пленумы” собирали обычно полные залы, и помнится, как в зависимости от того, “кто выступает”, происходил отток из зала в фойе или, наоборот, из фойе в зал… У нас нет ни общественной, ни уличной жизни, жаловался еще Чехов, и это верно, увы, до сих пор – и сейчас даже больше, чем раньше. Пленумы, вслед за которыми ничего не менялось, были своего рода отдушиной, возможностью и повидать сразу всех, и что-то услышать с трибуны – чаще всего то, что и без того уже знали все, но каждый раз в новом ораторском исполнении, с подтекстами, которые так любил зал, а то и с отвагой и риском, приносившими оратору особенный успех: “хорошо сказал!”