Анатолий Гребнев. “Записки последнего сценариста”

Свобода – это то, чем пользуются все без разбора, а не только достойные, честные и талантливые. Вы хотели свободы?

Запись в дневнике. 1.04.88. В “Знамени” – Константин Симонов, “Глазами человека моего поколения”. Читаю взахлеб. Близко и интересно. Пишет все честно – как есть, как было. Дневники, не предназначавшиеся для скорого опубликования. Написанные человеком, знавшим, что дни его сочтены. Исповедь. Всё до конца.

И все равно – не свободен. Как это страшно. Даже в такой час.

Все в том же мире фальшивых ценностей – Сталинских премий, разговоров в ЦК и вокруг ЦК, опутан всем этим и хочет прорваться, так и чувствуется, к чему-то подлинному, высшему – не может. Даже перед лицом вечности.

Пишет, что у него шесть Сталинских премии, пять – за дело, а одной он стыдится – за пьесу “Чужая тень”. А значит, за “Русский вопрос” не стыдится…

И все эти безумные игры – сборища у Сталина по поводу Сталинских премий: кому давать, кому не давать, и простить ли писателя Злобина за его грехи и т. д.- в подробностях и на полном серьезе. Вместе с тем и немало честного и разумного по поводу тех дней… кроме одного: схватиться бы сейчас за голову – да что же это за кошмар, абсурд, наваждение, и я, поэт, интеллигент, грассирующий дворянский отпрыск, участвую в этом во всем!

И ведь не худший из людей “моего поколения” – красивый в любви и дружбе, широкий, щедрый, не робкого десятка. Первый из советских писателей, в ту эпоху еще, ухитрился быть европейцем по вкусам, образу жизни, способу работы: офис, стенографистки, свой адвокат. И скольким людям помог. И если случалось запачкаться, как в 1949-м, например, то первый же потом выручал отверженных – что было, то было. (О Фадееве сказал Шкловский по такому же поводу: “продаст за копейку, выкупит за рубль”). Кто работал под его началом в “Литературке”, в “Новом мире”, любят его до сих пор.

А уж сколько сделал для литературы. Издание “Мастера и Маргариты” в 1960-м – его прямая заслуга, подвиг того времени.

И вот эта “Исповедь”, честная и жалкая.

Не понял. Не успел. Не смог.

Это – трагедия.

Вам ее не понять, тем, кто не выстрадал. Подвиги той поры теряют цену. Их уже не берут в расчет.

Издал Булгакова. А с каким предисловием, с какими неуклюжими оговорками и извинениями, попытками прицепить Булгакова к соцреализму и тем самым как бы легализовать его! Читать невозможно.

И впрямь невозможно. И не читайте, забудьте. Но хотел бы посмотреть на вас в той ситуации. “А у нас не будет таких ситуаций”. Дай-то Бог!

Драма людей, приближавших, кто как мог и умел, это наше время, которое их же и перечеркнуло!

Заняться делом! Надоело ходить в оппортунистах, это во-первых. Во-вторых – выступать, как это у нас повелось, по всем вопросам сразу. Что бы ни обсуждалось на секретариате, высказаться считал своим долгом каждый, и это длилось часами, и были у нас уже свои записные ораторы с получасовыми речами обо всем на свете, иногда, впрочем, блестящими – но сколько же можно? Я выбрал для себя “конкретный участок” – прессу, вознамерившись доказать себе и другим, что если усердно заняться чем-нибудь одним, то от тебя будет, по крайней мере, толк.

Был такой рижский журнал “Кино”, издавался на двух языках, латышском и русском, прекрасный журнал, может, даже лучший среди всех подобных изданий. Работали там, как водится, одержимые люди, получали копейки, носились в поисках бумаги, поскольку журнал их относился к какой-то четвертой, что ли, категории, даже, собственно, числился не журналом, а каким-то бюллетенем при конторе кинопроката и не имел подписки. Этим людям нужно было помочь.

Мы учредили, как положено, специальный Совет по кинопрессе, с председателем в моем лице и двумя замами, нашли какое-то важное постановление ЦК и правительства и в нем как раз пункт, дававший нам некоторые надежды, составили ответную бумагу со всеми выкладками, и так, во всеоружии, с гордым самоощущением начинающего бюрократа, я двинулся прямиком в ЦК КПСС, на Старую площадь, в 10-й подъезд.

Я “вышел” на товарища, занимавшегося журналами, всеми без исключения, выходящими на территории СССР. Человек этот блестяще, как выяснилось, знал свое дело. Он владел информацией, объемы которой трудно себе представить: названия изданий, периодичность, тиражи, фамилии редакторов, даже типографии – в масштабе всей огромной страны. И не зря. Ведь любое движение внутри этой махины – ну, скажем, изменение периодичности какого-нибудь малозаметного ведомственного бюллетеня – требовало специального решения на самом высоком партийном уровне: ЦК распоряжался всем, даже тоннами бумаги. Мой визави, Алексей Алексеевич, держал в памяти даже эти тонны – кому, на что и сколько.

Я уж заодно попросил о каких-то благах для “Советского экрана” и “Искусства кино”, а также и о том, чтобы информационный бюллетень союза сделать ежемесячным, на что тоже требовалось “решение”. Алексей Алексеевич взялся мне помочь, не упустив проехаться по поводу нашей “революции” в кино. Я бы удивился, если бы он ее одобрял. Скорее всего, был у него свой взгляд и на Горбачева. В этих кабинетах взгляды свои держат при себе, но догадаться при желании всегда можно…

“Не мог себе представить”?! (Запись в дневнике). Климов только что вернулся от Горбачева, это было при мне; принялся рассказывать, все мы развесили уши. Это не первая аудиенция – Климов один из тех, кому генсек наверняка симпатизирует. Шел он с просьбой допустить его к архивам собирался делать документальный фильм о Сталине (потом передумал). Вопрос был решен в минуту. Дальше пошел вольный разговор, генсек не торопился. “Ну как тебе тезисы?” – спросил он у Элема. Имелись в виду тезисы к предстоящей партконференции, только что опубликованные, новость эта на устах у всех. Шутка ли, впервые речь идет о свободных выборах в стране, еще, правда, с какими-то ограничениями, не во всех округах, но – впервые и свободных. Климов, в своем обычном стиле, возьми и скажи, что тезисы половинчатые, можно бы и посмелее. “То есть как? – обиделся Горбачев.- А мог ли ты еще год назад представить себе что-нибудь подобное? Вот я – не мог!”

И дальше таким же образом генсек пытал Климова насчет Московского то ли партийного актива, то ли конференции, где впервые давали слово всем, и посреди зала стояли микрофоны – первый, второй, третий и так далее (как будет потом на съездах народных депутатов; тогда это было тоже в первый раз). И снова несговорчивый Климов сказал: “половинчато”. И снова Горбачев, уже сердясь, произнес: “А мог ли ты подумать еще год назад? Вот я – не мог!”

Я абсолютно верю в точность рассказа – Климов на моей памяти никогда не врал, он просто не снисходил до того, чтобы что-то приукрашивать или привирать в угоду собеседнику, не тот характер. Да и пересказан разговор буквально под свежим впечатлением, через какой-нибудь час после того, как состоялся. И фразу эту мог сказать только он, Горбачев, так простодушно признаваясь в сердцах: не знал, не мог себе представить еще год назад!